Строим, строим города
Сказочного роста.
А бывал ли ты когда
Человеком — просто?

Всё долбим, долбим, долбим,
Сваи забиваем.
А бывал ли ты любим
И незабываем?

---

Александр Межиров мог бы стать просто потрясающим поэтом. Но он так и не пробился в первый ряд. Наверное, потому, что ещё в молодости больше чем поэзию полюбил самого себя. Как поэта его сгубила фальшь и трусость. И почему Межиров не послушал Давида Самойлова?! Тот ещё в феврале 1948 года заметил, что Межиров, «отлично чувствуя фальшь словесную, образную, формальную, культивирует фальшь духовную», но при этом он «привлекает своей влюблённостью в слово». В 1948 году Межиров ещё бы смог преодолеть страх. Нужна была только сила воли. Но тогда не хватило духа. А потом…
     Александр Петрович Межиров родился 26 сентября 1923 года в Москве. Его отец имел две специальности: юриста и врача. Мать преподавала немецкий язык.
     Когда началась война, Межирова призвали в армию и направили под Саратов в Татищево. Позже он вспоминал: «Так как у меня за плечами была десятилетка, мне сразу предложили идти учиться на офицера. А я отказался. Тогда со мной решили свести счёты и швырнули в 8-й парашютно-десантный корпус. С парашютом я никогда в жизни не прыгал. Нас погнали – вот представьте по карте – из Саратова в Энгельс, а из Энгельса – в республику немцев в Поволжье, в громадное село Лизендергей. Это, может быть, одно из сильнейших впечатлений войны: я видел, как выселяли немцев. Село это фантастическое: мы шли 160 километров по чистой глине, и неожиданно – прямая улица, выложенная брусчаткой, и по ту и другую стороны стоят каменные коттеджи» («Новая газета», 2006, № 46).
     Но в Поволжье Межиров тоже долго не задержался. Когда немцы вышли к Туле, весь корпус погрузили в транспортные самолёты и отправили на помощь к пехотинцам. «Мы два дня бежали от танков, – признался уже в 2006 году поэт. – К концу второго дня я был ранен в обе стопы осколками мин. Это ранение ничтожное: глубокая оцарапанность, во всяком случае, осколки извлекали, причём без наркоза – это было ужасно». В итоге парнишку вновь вернули в Саратов, где он вдобавок подхватил тиф.
     Однако в госпитале его продержали совсем недолго. Едва Межиров встал на ноги, его посадили в эшелон и отправили под Ленинград. «Уже была зима, – вспоминал поэт. – Я перешёл в составе маршевой роты Ладожское озеро. Навстречу гнали детей – словами это выразить невозможно. Я увидел мёртвый Ленинград. И впервые увидел, что дворники не работают. Город был вмёрзший в лёд совершенно. Штабелями лежали трупы. И я попал в 1-й батальон 864-го полка 189-й дивизии 42-й армии. Всё это я помню абсолютно ясно. Меня назначили пулемётчиком, вторым номером. Это значит, надо таскать тяжёлый станок. А так как я не богатырского склада – я об этом никому никогда не рассказывал, потому что был убеждён, что мне просто никто не поверит… Я попал в пехоту – в глухую оборону, предельно сближенную с немцем: 60 метров, 100 метров, 200 метров, 300 метров… Это был февраль 1942 года. Перед нами стояли эсэсовские батальоны».
     Вскоре Межиров стал политруком роты. Но в 1943 году его под Синявином тяжело ранили. И через несколько месяцев он по болезни из армии уволился.
     В различных справочниках приводятся разные сведения об образовании поэта. А.Л. Крупчаков в энциклопедии «Русские писатели 20 века» (М., 2000) сообщил, что после демобилизации Межиров вернулся в Москву и поступил на истфак МГУ. Но у М.Ф. Пьяных другая информация. По его версии, представленной в трёхтомном словаре «Русская литература ХХ века» (М., 2005), поэт в 1947 году окончил Литинститут. И совсем другие данные оказались в справочнике «Писатели Москвы – участники Великой Отечественной войны» (М., 1997). Если верить этому изданию, Межиров окончил Литинститут в 1947 году, а в 1948 – он учился уже на истфаке в МГУ.
     Первый сборник стихов «Дорога далека» Межиров при помощи Павла Антокольского выпустил в 1947 году. Но эта книга совсем не понравилась его тогдашнему приятелю Давиду Самойлову. Тому показалось, что в стихах Межирова много страсти, но отсутствовала мысль. 6 июня 1948 года Самойлов записал в своём дневнике: «Прочёл книжку Межирова «Дорога далека». Впервые вижу его стихи на бумаге.
     Он завораживает своим чтением. Перестаёшь слушать смысл, видишь, что перед тобой – поэт.
     Своим вдохновением он заворожил и критику. Книга была критикована как неудача мастера. На самом деле она – чистое ученичество. Все неясности её – от незрелости ума, от пренебрежения смыслом, от недостатка знаний, от мальчишеского увлечения звучаниями, перебивками ритма, «задыханиями» – всем, чему может научиться любая поэтическая шлюха, имитирующая страсть.
     Это поэзия «глаза», пытающаяся казаться поэзией «сердца». В ней мало сердца, ещё меньше ума, хотя сам Межиров человек умный и тонкий. В поэзии нельзя только показывать (этого хотят Межиров, Гудзенко, отчасти – Луконин), в ней необходимо доказывать.
     Межиров ничего не доказывает. А показывает – человека, безмерно испуганного войной, но бодрящегося в каждом заключительном катрене.
     «Нижний план» – метафоры, эпитеты и пр., то, чем тайно гордится Межиров и считает своей сильной стороной, – тоже однообразен и не слишком блестящ. На тридцать восемь стихов – пятьдесят дождей, тридцать девять ветров и шестьдесят семь дорог, путей, вёрст и кюветов. Скучно!»
     Впрочем, были и другие мнения. Как утверждал Сергей Наровчатов, «синявинские костры и шалаши стали отправной точкой ранней межировской поэзии. За ними не встанут, как у других, стены и башни европейских столиц, неудержимый размах освободительного похода, война замкнётся на себе самой в его стихах. Трагедия найдёт свою первую и постоянную опору».
     Сам же Межиров считал:
     Две книги у меня. Одна
     «Дорога далека». Война.
     Подстрочники. Потеря друга
     Плюс полублоковская вьюга.
     После войны, как полагают критики, Межиров, впитав в себя «звуки» поэзии Заболоцкого и Пастернака, пытался нащупать свою поэтическую тропу.
     В 1950 году Межиров написал в духе известных баллад Николая Тихонова ставшее хрестоматийным стихотворение «Коммунисты, вперёд!», которым спустя сорок лет кто его только не упрекал.
     На заре хрущёвской «оттепели» стихи поэта стали причиной гонений на Евгения Евтушенко. Уже в 2005 году Евтушенко вспоминал: «В 1956 году меня исключили из Литинститута потому, что на публичном шельмовании первого антибюрократического романа «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева я прочитал как стихи, найденные на поле боя в документах убитого юноши, никому ещё не известное новое стихотворение Александра Межирова «Артиллерия бьёт по своим». Межиров слушал это стихотворение на балконе Дубового зала ЦДЛ и потом грустно сказал мне: «Ну что ж, в этом есть правда. Все мы убиты на этой войне…» («Новая газета», 2005, № 35).
     Но это, повторю, версия Евгения Евтушенко. А что говорил по поводу этого стихотворения «Артиллерия бьёт по своим» его создатель? Что думал непосредственно Межиров?
     Межиров в 1985 году в беседе на Высших литкурсах со своими семинаристами подтвердил: да, стихотворение он написал после ХХ съезда. Он говорил: «Судьба этого стихотворения чудовищная. Двух людей – Окуджаву и Слуцкого – вызывали определённые организации и предъявляли им этот текст – он ходил в рукописях без указания фамилии.
     Главное сделал Евтушенко. Он выступал на обсуждении Дудинцева и сказал: «Всё, что тут происходит, как убивают тут Дудинцева, напоминает мне стихотворение одного фронтового поэта, убитого на войне». Он умышленно так сказал, прикрывая меня. И прочитал это стихотворение. Рядом находились люди с диктофонами – и пошло!
     Поехал я на переподготовку в город Львов. В списке в одном доме мне это стихотворение представили – всё слово в слово плюс ещё две строчки:
     
     … Я сейчас на собранье
     сижу –
     Что-то общее в том нахожу.
     
     А как оно было написано?
     У меня в Доме правительства – там, где кинотеатр «Ударник», – жил мой школьный друг Вадим Станкевич. Его отец учился в иезуитском колледже в Кракове вместе с Дзержинским. И они, поляки, оба стали чекистами.
     Вадим Станкевич был богатырь, очень красивый человек. Он был юный художник – рисовал на стекле маслом, и, в общем, неплохо. Его отец был начальник московской милиции, и он выехал куда-то в прифронтовую полосу. Немцы сбросили десант, его взяли в плен, и он сгинул – судьба его неизвестна, наверное, его убили. А сын, Вадим, в одиночку перешёл линию фронта, пошёл спасать отца, и его повесили.
     Осталась мать одна, и вот в 1956 году я встречаю её на Каменном мосту. Она живёт всё в том же Доме правительства. Мы разговариваем о том о сём, и она мне рассказывает: «В 1937 году в доме ночью жильцы не спали, все ждали ареста – идёт лифт, от ужаса все замирали. Когда лифт у нас шёл на этаж выше, мы говорили: «Перелёт». На этаж ниже: «Недолёт».
     Я всё это запомнил. А в это время я хотел уезжать на Север на машине – машина была ужасная, какая-то трофейная. И в подвале, вместе с эмтээсовским механиком, который там же в подвале, в катакомбах, поселился, мы её пытались привести в порядок и выпивали. И он мне стал рассказывать свою жизнь. Это надо рассказывать матерными словами, я так не умею. Вот что он говорит, если перевести на нормальный язык: «Под Львовом еду я на передовую, везу медикаменты. Артиллерия там наша бьёт по дороге – раз, меня ранило в руку. Отлежался, значит, я в госпитале под каким-то другим городком. Снова еду я, везу хлеб, а миномёты наши снова бьют по дороге...».
     Вот этот рассказ у меня в голове объединился с историей с лифтами. Я зашёл к матери, на Лебяжий переулок, и пока она мне что-то разогревала, я мгновенно – это заняло две минуты! – написал стихотворение «Артиллерия бьёт по своим», оно само мгновенно как-то сложилось – и всё! Как говорится, две минуты – и вся жизнь...» (цитирую по записи Владимира Дагурова, которую он впервые опубликовал лишь в 2005 году в «Новой газете»).
     Как считал Вадим Кожинов, Межиров был одной из центральных поэтических фигур начала 1960-х годов. Он, безусловно, оказал сильное воздействие на следующее поэтическое поколение, представленное в том числе именами Станислава Куняева, Анатолия Жигулина, Олега Чухонцева и Василия Казанцева. В ту пору поэт утверждал:
     … русский плоть от плоти
     по жизни, по словам,
     когда стихи прочтёте –
     понятней станет вам.
     Кстати, Межиров тогда поддерживал весьма хорошие отношения со многими поэтами, которые исповедовали идеи почвенничества. Он, например, высоко ценил первые книги Станислава Куняева. Куняев отвечал ему также восторженными одами, опубликовав, в частности, в 1965 году хвалебную статью о межировской поэзии «Она в другом участвует бою». Но потом дороги поэтов разошлись. Уже в начале 1980 года Куняев написал Межирову: «Мне жаль книг, подаренных Вам. Я ошибся, говоря о том, что Вы любите русскую поэзию. Это не любовь, скорее ревность или даже зависть. Не набивайтесь ко мне в учителя. Вы всегда в лучшем случае были лишь посредником и маркитантом, предлагающим свои услуги». Но я не думаю, что Куняев полностью в своих оценках был прав. Вполне возможно, в нём говорила обида, ведь Межиров не разделил пафос выступления Куняева в 1979 году на знаменитой дискуссии «Классика и мы».
     Это не такая уж простая тема – разрыв Межирова с Кожиновым и Куняевым, а потом и с Татьяной Глушковой. Тут всё одними идеологическими разногласиями не объяснить. Надо знать, что у Межирова был весьма сложный характер. Над ним почему-то всегда довлело чувство страха. К тому же он с трудом переносил чужие успехи.
     Наверное, лучше других всё это уловил Давид Самойлов. Вот что он записал в своём дневнике 14 декабря 1968 года: «Вечером у Межирова.
     – Духовное одиночество… Читаю Леонтьева… Прав Победоносцев… Россия останется такой ещё пятьсот лет… Борьба с этим – провокация. За бесплодный протест уничтожат нас…
     Банальные имитации совести, глубокомыслия, исторического опыта. В нечеловеческом мире и один человек, нормально реагирующий на мир, – благо, великое благо. В этом, наверное, и великая суть и притягательность легенды о Христе.
     У Межирова страх стал второй натурой. Страх настолько естественное его состояние, что не замечается.
     – Клянусь тебе, я не трус, – говорит Межиров.
     – Нужна черта оседлости, – говорит он.
     Где угодно, как угодно – лишь бы существовать.
     М. – карикатура на порядочность. Он целиком годится для «Клопова».
     Спустя пять лет, 23 мая 1973 года, Самойлов сделал о Межирове новую запись: «Саша Межиров – сумасшедший, свихнувшийся на зависти и ненависти к Евтушенко. Неудивительно, что Саше нравится Смеляков – талант, убитый страхом и фальшью. Но Саша хуже. Тот врал другим. А этот себе врёт. Нет человека отвратительней Межирова, хотя редко он конкретно причиняет зло. Он – осуществленье вечного зла. <…> Смеляков фальшив по убеждению. Саша – по принуждению, что ещё хуже.
     И ещё одна запись Самойлова от 14 мая 1977 года: «Быть таким, каким видят тебя другие – философия самая лёгкая. В поэзии это Межиров. Нравственный провал».
     Надо знать, что в начале 1980-х годов Межиров пережил немало потрясений. Самое страшное случилось как раз в начале десятилетия: однажды глубокой ночью поэт сбил московского актёра Юрия Гребенщикова. Причём в момент катастрофы актёр ещё был жив, но Межиров, испугавшись, вместо срочного вызова «Скорой помощи» оттащил актёра в кусты и попытался скрыться с места происшествия. После аварии Гребенщиков не протянул и месяца: он умер. Милиция же, вняв настойчивым просьбам некоторых литфункционеров, дело поспешила замять.
     Конечно, все эти потрясения повлияли и на поэзию Межирова. С годами его лирика стала более антологической, бытийной. Татьяна Бек, к примеру, считала, что вершинное стихотворение Межирова – «Баллада о цирке». Оно, по словам Бек, «о бессмыслице бытия и о сохранении человеческого «я» в не приспособленном для этого мире. Тоталитарной несвободе Межиров противопоставил не прямую семантику бунта, но внесмысловое и чуть высокомерное вольнолюбие стиховой музыки, воздуха, ветра, снега. Вольнолюбие чуть заикающейся – как и реальная устная речь Межирова-собеседника – интонации» («Ex libris НГ», 2003, 25 сентября).
     Но я думаю, и почвенники, и либералы всегда сильно преувеличивали значение Межирова. Скорее прав Тимур Кибиров, который утверждал: «Высокая репутация поэта Межирова как тончайшего лирика связана с невозможностью или ограниченной возможностью прочитать Ходасевича или Георгия Иванова. Я думаю, что проблема нашей поэзии и культуры в целом не в том, что мы не знаем современную американскую культуру или французскую (знают многие, и неплохо), а в том, с чем я неоднократно сталкивался. Не знают хрестоматийных стихов Тютчева, Фета, Баратынского!» («Ex libris НГ», 2005, 17 ноября). Хотя справедливости ради стоит подчеркнуть: Межиров из всей фронтовой плеяды был, наверное, самым образованным поэтом.
     Со временем Межиров даже охладел к давнему своему увлечению – к переводам грузинской поэзии.
     Под закат перестройки у Межирова созрело решение перебраться в Америку. Он потом объяснил своё решение страхом перед возможными погромами, хотя все прекрасно понимали, что никаких погромов никто в России не допустит.
     В 1986 году Межиров получил Госпремию СССР – за книгу «Проза в стихах».

er3ed.qrz.ru/mezhirov.htm#pust