Елизавета Михайловна Хитрово (1783 – 1839)

 

Madame,
Je ne sais comment Vous exprimer toute ma reconnaissance pour l’intérêt que vous daignez prendre à ma santé; je suis presque confus de me porter si bien. Une circonstance bien importune me prive aujourd’hui du bonheur d’être chez vous. Veuillez recevoir mes regrets et mes excuses ainsi que l’hommage de ma haute considération.
                                                                                                                               18 juillet 1827.
                                                                                                                                  Pouchkine.

Не знаю, сударыня, как выразить вам всю свою благодарность за участие, которое вам угодно было проявить к моему здоровью; мне почти совестно чувствовать себя так хорошо. Одно крайне досадное обстоятельство лишает меня сегодня счастья быть у вас. Прошу принять мои сожаления и извинения, равно как и выражение моего глубокого уважения.
                                                                                                                 18 июля 1827. (Франц.)
                                                                                                                                    Пушкин.

 

 

Рожденная Голенищева-Кутузова, дочь армейского бригадира Мих. Илл. Голенищева-Кутузова, впоследствии светлейшего князя и знаменитого фельдмаршала. Была его любимой дочерью. В 1802 г., девятнадцати лет, вышла за флигель-адъютанта графа Ф. И. Тизенгаузена. От него у нее было две дочери, Екатерина и Дарья (Долли). В 1805 г. он был убит в Аустерлицкой битве. В 1811 г. она вторично вышла замуж за генерала Н. Ф. Хитрово. С 1815 г. он состоял русским поверенным в делах во Флоренции и там умер в 1819 г. Елизавета Михайловна еще несколько лет жила за границей. В 1821 г. выдала дочь Долли за австрийского дипломата графа Фикельмона. Около 1827 г. переселилась с незамужнею дочерью Екатериной в Петербург. В 1829 г. Фикельмон был назначен австрийским послом в Петербург. Елизавета Михайловна с Екатериной поселилась у зятя в здании австрийского посольства на Английской набережной. Князь Вяземский вспоминает: «В летописях петербургского общества имя Елизаветы Михайловны осталось незаменимо, как было оно привлекательно в течении многих лет. Утра ее (впрочем, продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты: в салонах этих можно было запастить сведениями о всех вопросах дня. А какая была непринужденность, терпимость, вежливая, и себя, и других уважающая свобода в этих разнообразных и разноречивых разговорах! Даже при выражении спорных мнений не было слишком кипучих прений: это был мирный обмен мыслей, воззрений, оценок».


Елизавете Михайловне шел в то время уже пятый десяток лет. Была она очень полная, некрасива, лицом походила на своего отца-фельдмаршала. Но глубоко была уверена в неотразимой красоте своих плеч и спины, поэтому обнажала их до последних пределов, допускавшихся приличием. А все смеялись и призвали ее «Лиза голенькая». В. А. Перовский, глядя на нее, сказал однажды: «Давно бы уж пора набросить покрывало на прошедшее!» Ядовитый Соболевский написал эпиграмму, как обычно, приписанную А. С. Пушкину:

Лиза в городе жила
С дочкой Долинькой;
Лиза в городе слыла
Лизой голенькой.
У австрийского посла
Нынче Лиза в grand gala;
Не по-прежнему мила,
Но по-прежнему гола.

Она давала повод ко множеству рассказов, шуток и анекдотов, неизменно носивших очень двусмысленный характер. Князь Вяземский, познакомившись с ней, писал А. Тургеневу: «Третьего дня Хитрово говорила о себе: «Как печальна моя судьба! Так еще молода, и уже два раза вдова!» — и так спустила шаль – не с плеч, а со спины, что видно было, как стало б ее еще на три или четыре вдовства». Рассказывали, что близко знакомых мужчин она принимала, сидя в ванне. Граф В. А. Сологуб сообщает такой анекдот: «Елизавета Михайловна поздно просыпалась, долго лежала в кровати и принимала избранных посетителей у себя в спальне; когда гость допускался к ней, то поздоровавшись с хозяйкой, он, разумеется, намеревался сесть; госпожа Хитрово останавливала его: «Нет, не садитесь на это кресло, это Пушкина; не на этот диван – это место Жуковского; садитесь ко мне на постель, это место всех». А. С. Пушкин в 1832 г. писал княгине Вяземской по поводу сумасшедшего Батюшкова, которому врачи для излечения рекомендовали физическое общение с женщиной: «Сейчас от Хитровой. Она как нельзя более тронута состоянием Батюшкова и предлагает ему себя, чтобы испробовать последнее средство, с самоотверженностью истинно удивительной». Однако госпожа Хитрово была вполне добродетельна, и имя ее никогда серьезно не упоминалось в богатой скандальной хронике великосветской жизни. Самооголение ее истекало не из развращенности, а просто из суетной, до смешного наивной склонности к самолюбованию. А суетностью она отличалась большою. На руке носила на георгиевской ленте часы, бывшие на ее отце во время Бородинского боя, в письмах подписывалась: «Elise Hitroff, nee princesse Koutousoff-Smolensky, — Элиза Хитрово, рожденная княжна Кутузова-Смоленская», хотя не только не родилась, но никогда и не была княжной Смоленской: отец ее был возведен в княжеское достоинство и получил титул «Смоленского» тогда, когда Елизавета Михайловна успела уже побывать графинею Тизенгаузен и была госпожой Хитрово. Ума она была довольно ограниченного, но доброты неисчерпаемой. «Она была неизменный, твердый, безусловный друг друзей своих, — рассказывает Вяземский. – Друзей своих любить немудрено; но в ней дружба возвышалась до степени доблести. Где и когда нужно было, она за них ратовала, отстаивала их, не жалея себя, не опасаясь за себя неблагоприятных последствий, личных пожертвований от этой битвы не за себя, а за другого». И вообще, по отношению не только к друзьям, была человеком чрезвычайно добрым и отзывчивым. Ее хлопотами, например, получил пенсию цензор С. Н. Глинка, уволенный со службы за пропуск в «Московском телеграфе» статейки «Утро в кабинете знатного барина», высмеивавшей Юсупова и Пушкина.

А. C. Пушкин познакомился с Е. М. Хитрово, вероятно, в 1827 г., когда, впервые после ссылки, приехал в Петербург. И очень скоро Елена Михайловна полюбила Пушкина. Полюбила восторженно, страстно, самоотверженно, горестной любовью стареющей женщины, не ждущей и не смеющей ждать ответного чувства. Н. М. Смирнов вспоминает: «Некоторая беспечность нрава Пушкина позволяла часто им овладевать; так, например, Е. М. Хитрово, женщина умная, но странная, ибо на пятидесятом году не переставала оголять свои плечи и любоваться их белизною и полнотою, возымела страсть к гению Пушкину и преследовала его несколько лет своею страстью. Она надоедала ему несказанно, но он никогда не мог решиться огорчить ее, оттолкнув от себя, хотя, смеясь, бросал в огонь, не читая, ее ежедневные записки; но, чтоб не обидеть ее самолюбия, он не переставал часто посещать ее в приемные дни перед обедом.» Видимо, письма ее действительно нередко выводили Пушкина из терпения; дошла одна его записочка, по грубости совершенно невероятная под пиром воспитанного Пушкина: «Откуда, черт возьми, вы взяли, что я рассердился? Но у меня хлопот выше головы. Простите мой лаконизм и мой якобинский слог». Особенно раздражала его ее необидчивость, готовность все переносить, во всем смиренно ему подчиняться. Он говорил про нее госпоже Керн: «Знаете, нет ничего нелепее терпения и самоотвержения!» И сама Хитрово писала Пушкину: «… в вас вызывает антипатию моя кротость, безобидность и самоотречение». Сама ли она слишком явно обнаруживала свою страсть, не считал ли нужным молчать про нее мало в таких случаях щепетильный Пушкин, но все окружающие знали об их отношениях и посмеивались. Елизавету Михайловну прозвали Эрминией (героиня Тассова «Освобождение Иерусалима», безнадежно и самоотверженно влюбленная в Танкреда). Мать Пушкина в 1834 г. писала дочери Ольге Сергеевне. «Александр очень занят по утрам, потом едет в Летний сад, где прогуливается со своею Эрминией. Такое постоянство молодой особы выдержит все испытания и твой брат очень смешон». Сам Пушкин чувствовал, как все это смешно, а смешного он очень боялся, — и с шутливым ужасом изображал себя целомудренным Иосифом Прекрасным, не знающим, как спастись от преследований страстной жены Пентефрия. В 1830 г., собираясь сделать предложение Н. Н. Гончаровой, он писал Вяземскому: «Если ты можешь влюбить в себя Элизу, то сделай мне эту божескую милость. Я сохранил свою целомудренность, оставя в руках ее не плащ, а рубашку, и она преследует меня и здесь письмами и посылками. Избавь меня от Пентефреихи!» Каковы были в действительности их отношения, мы не знаем. Но возможно, — ее готовность, пышные плечи, африканская страстность Пушкина, — «скука, случай… Безумным притворился я…». И сам потом об этом пожалел… Это дало ей какие-то надежды и права на Пушкина. Когда она узнала, что Пушкин женится на Гончаровой, то, казалось бы, что это меняло в их, все равно безнадежных для нее, отношениях? Для нее же это явилось катастрофой, резко обрывавшей что-то, между ними существовавшее. Она писала Пушкину: «…итак, напишите мне правду, как бы она ни была для меня горестна». И потом, узнав уже правду: «… у меня нет в сердце ни капли эгоизма. Я размышляла, боролась, страдала и вот достигла того, что желаю скорейшей вашей женитьбы… Забудьте прошедшее, и пусть ваше будущее принадлежит только вашей жене и вашим детям. В сущности, ничего не изменилось между нами, — утешает она себя, — я буду вас видеть чаще. Отныне мое сердце, мои интимные мысли станут для вас непроницаемой тайной и мои письма – такими, какими они должны быть, океан будет между вами и мною… Когда я утоплю в слезах мою любовь к Вам, ятем не менее останусь все тою же – страстною, кроткую и необидчивой, готовую пойти за вас в огонь и в воду».

Около этого же времени она писала Пушкину: «… запрещайте мне говорить с вами обо мне, но не лишайте меня счастья быть вашим комиссионером. Я буду говорить вам о большом свете, иностранной литературе, о вероятности смены французского министерства – увы! – я у источника всех сведений, у меня нет только счастья». По положению своему в великосветских и дипломатических кругах Хитрово могла быть и была очень полезна Пушкину. Она сообщала ему заграничные политические новости, не пропускавшиеся в русскую печать, знакомила его с иностранными литературными новинками, доставляла иностранные газеты и книги, — например, запрещенные в России труды Тьера и Минье о французской революции. Из писем Пушкина к Елизавете Михайловне мы видим, что он очень оживленно обсуждал с нею текущие политические вопросы – о польском восстании, об июльской революции во Франции, обменивался мнениями о Гюго, Сент-Беве, Ламенэ, Стендале и др. Видимо, их связывали и некоторые общие умственные интересы. Взглядов – и политических и жизненных – она держалась таких, какие царили в близкой ей придворной сфере. Когда в 1934 г. Пушкин, пытаясь вырваться из все больше опутывавших его сетей, подал в отставку, Елизавета Михайловна вместе с Жуковским старалась убедить его взять отставку обратно, приезжала к нему с письмами Жуковского. В религиозгной области она была строго православная, благоговела перед московским митрополитом Филаретом.

Хитрово умерла в 1839 г. Перед смертью она пригласила к себе митрополита Филарета, собрала вокруг себя родных и прислугу и громко, при всех, исповедалась.

17.09.2013 в 17:46
Обсудить у себя 2
Комментарии (0)
Чтобы комментировать надо зарегистрироваться или если вы уже регистрировались войти в свой аккаунт.