«Лучи того же солнца лились в незакрытые ставнями окна и на даче Рыбальских.

   Волосы Нины Александровны, сидевшей на постели уже без кофточки, — казались светло-рыжими. С обёрнутым вокруг ног одеялом и со сложенными на груди голыми руками, она и в самом деле была похожа на девочку. И голубые, заплаканные, широко раскрытые глаза тоже глядели по-детски.    Рыбальский без пиджака, заложив руки в карманы брюк, стоял перед окном. И по тому, как быстро ходили складки его сорочки на спине, видно было, что он тяжело дышал. За окном дымился пруд, и слышны были удары валька. Тяжело охая, выплыл из лесу товарный паровоз, и долго мелькали, постукивая колёсами, красные вагоны.   

Рыбальский ничего этого не видел и не слышал, и, с небольшими перерывами, всё говорил и говорил.    — Ваня, довольно уже… Детей разбудишь, и нянька может услышать… — полушёпотом сказала Нина Александровна.   

— Вот, вот… Вот именно, тебя больше интересует, услышит или не услышит мои слова прислуга, чем их сущность, и в этом ты опять вся сказалась. Но раз вопрос наболел, его нужно разрешить. Я не могу как страус прятать голову, когда вижу, каждую минуту чувствую, что ты меня не понимаешь, что мы друг другу чужие, что я нравственно одинок как человек, сидящий в каземате… С точки зрения разных там Федосеевых, Долгополовых, Масальских, ты идеальнейшая жена, но с моей точки зрения, ты только моя любовница, и это до слёз обидно. За право обладать твоим телом и целовать твоё красивое лицо я плачу известную сумму денег и больше ничего, где же находится твоя душа, я не знаю и не понимаю… совсем не понимаю…   

— Что же тебе от меня нужно? — произнесла одними губами Нина Александровна, и крупная как дождевая капля слеза сползла у неё по щеке до самого уголка губ.  

  — Нужно, чтобы ты была ближе к моим духовным интересам, которые существуют и вне семьи.   

— Но если я их не понимаю…

   — Увлекайся, — я не буду за это сердиться.   

Рыбальский помолчал и сделал несколько глотков; его уже давно мучила изжога, и в горле и во рту чувствовалось неприятная сухость. Потом он горько усмехнулся и захлёбываясь снова заговорил:  

  — Ну, хорошо, хорошо. Допустим, что до того, как я нравственно одинок,

— тебе решительно нет никакого дела. Но щади же меня хоть как работника, который трудится не только для семьи, а ещё и для общества. Вчера приезжаю из города. Две ночи не спал, как следует. Питался всякою ресторанною дрянью. Грызся с прокурором из-за того, чтобы вырвать из арестантских отделений дурака, который, совершая преступление, думал, что спасёт этим всю деревню. Встречаю тебя, — о чём же ты прежде всего меня спрашиваешь? О чём? Привёз ли я холстинки Люсе на платье?    — Но если оно ей нужно, а здесь нигде нельзя достать этой материи…   

— Так для всего есть время, — пойми ты! Не курица же ты в самом деле, созданная только для того, чтобы выводить детей и думать о их физическом благополучии. Что, Люся голая ходит? Что, у тебя няньки нет? Денег не хватает? Слава Богу, проживаешь пять тысяч. Эх, да что говорить!.. Бросим обо мне… Ты, ты думала ли когда-нибудь о себе? За последние два года прочла ли ты хоть одну книжку, заглянула ли в газету? У тебя и потребности такой не появляется.»

рассказ «Жизнь»

http://az.lib.ru/l/lazarewskij_b_a/
http://lanterne.ru/boris-lazarevskiy/
http://detectivebooks.ru/author/96937622/