Много раз, описывая в рассказах, повестях и романах войну на Ораниенбаумском «пятачке», вокруг Лебяжьего, я именовал его «Лукоморьем». Почему?

Ну, во-первых, в каком бы пункте побережья, здесь, от матросского Рамбова до мало кому до войны известной речки Воронки, вы не вышли бы к береговой черте. Перед вами и на самом деле откроется типичное северное «лукоморье»: покрытые лесом береговые мысы справа и слева, более или менее глубокий залив между ними, — именно то, что называется «морской лукой».

Это – одна причина. Была и другая. Военная цензура с разумной въедливостью относилась в сороковые годы к упоминанию в печати всевозможных местных названий, да и многих военных терминов. Мы все привыкли тогда к своего рода «эзоповскому языку»: говоря о бронепоезде, мы называли его «Борисом Петровичем». Если требовалось упомянуть о сотне снарядов, полагалось писать о сотне «огурчиков»… Я любил тогда (люблю и сейчас), рассказывая о чем-нибудь, воссоздавать для действий своих персонажей как можно более точную, похожую на то, что мне довелось в действительности, декорацию, обстановку. Чтобы фамилии моих героев пусть не повторяли бы подлинные фамилии людей, «с которых» я их писал, как с натуры, скажем, чтобы капитан Стукалов, появившись в моем рассказе, звался, допустим, Колотиловым, но не Петровым или не Гришиным. Чтобы славная в наших местах высотка «Дедова Гора» именовалась «Бабиной Горой» или «Дядиной горой», но только не Ай-Петри или не Эверестом. Лукоморье я назвал Лукоморьем потому, что сначала так называлось у меня, по этим камуфляжным соображениям – Лебяжье. А – что? Согласитесь: похоже! И то, и другое слово начинаются на «Л». И то, и другое – кончаются на «-ье». Очень догадливый и вполне русский человек, вполне вероятно, догадается, на какой населенный пункт я тут намекаю, а вот уж немцу, будь он хоть трижды вышколенный разведчик, до разгадки не дойти: надо, чтобы он знал слово «лукоморье», надо, чтобы он ощутил его перекличку с топонимом «Лебяжье», а это – почти невероятно. И эти мои надежды получили подтверждение: не то что немецкие шпионы, даже наши цензоры ни разу не порекомендовали заменить придуманный мною камуфляж каким-либо другим, более непрозрачным. Значит, я был прав.

---

Но если бы для меня имя «Лебяжье» было просто именем с географической карты, я навряд ли стал именно его переделывать и превращать в наименование всего того, ставшего мне за время войны бесконечно близким и дорогим лоскутка родной земли, о котором теперь, после войны, я не мог не рассказывать. Была еще одна причина.
В 1936 – 1937 годах военный историк полковник Г.Н.Караев предложил Лендетгизу план цикла рассказов о борьбе 1919 года на подступах к Петрограду с белыми полками генерала Юденича. Детгизовское начальство попросило меня прочитать рассказы, побеседовать с автором и высказать свое мнение. Я и автору, и издательству ответил, что темы рассказов мне понравились, и что, на мой взгляд, события того времени заслуживают, чтобы детям о них рассказали не частично, не отрывками, а сведя наличный материал в полноценный рома. И.Г.Караев, и редакция Детгиза согласились со мною, и предложили мне же стать соавтором при написании такого романа.

Приближалась двадцатая годовщина обороны Красного Питера. Нам не приходилось терять время. На машине издательства мы с Г.Н.Караваевым отправились в путешествие по следам боев 1919 года. Побывав и под Лугой, и в Копорском замке, и в Кингисеппе, мы через Красную Горку направлялись к Ленинграду. И вот тут-то, выехав на одно из возвышенных мест берега, с которого широко открывается залив у Лебяжьего, мы сразу же остановили водителя. Была еще ранняя осень, ни о каком снеге или тем более льде и думать не приходилось, и тем не менее огромное пространство моря перед нами было сплошь покрыто ослепительно белым льдом – неисчислимым множеством словно бы «ладожских» белейших льдин, которые то сходились, то расходились, открывая пространства темной осенней воды.
У нас был с собой бинокль. Бинокль показал нам: то были не льдины. То были тысячи лебедей. Как каждый год, в дни осеннего и весеннего перелета, они опускались на отдых именно тут, и наши предки, оказывается, наименовали лоцманский поселок на южном берегу залива Лебяжьим не просто так, а потому, что он именно «лебяжьим» и был сделан самой природой.

Доехав до самого Лебяжьего, мы вышли к морю и долго любовались невиданным зрелищем. И его созерцание навсегда осталось в наших душах ощущением какой-то особой поэтичности и места, и его названия. И, приступив к нелегкому процессу написания книги, мы не разошлись во мнениях, когда я предложил поэтическое название «Лебяжье» замаскировать не менее поэтическим именем «Лукоморье».

Значит, в первый раз я побывал в Лебяжьем в 1937 году. Мне и в голову не приходило, что на мою долю выпадет провести в нем и его окрестностях половину 1941-го, две трети 1942-го и отдельные месяцы 1943 года, стать одним из его защитников и полюбить, теперь уже до конца жизни, верной и преданной любовью эти песчаные берега, эти северные темные сосны на холмах чуть поодаль и грозные очертания старых Кронштадтских фортов над серебристым морем в те годы – совершенно пустым: ни кораблей, ни лебедей на его омраченной войной просторе… Как я был счастлив. Когда в пятидесятых уже годах пришлось мне снова навестить Лебяжье и, выйдя к морю, вторично ахнуть: как и почти 20 лет назад оно было покрыть лебяжьей стаей. Гордые птицы знали, что наглых пришельцев не потерпят на этих берегах, и, выждав самое короткое время, они снова проложили таинственный маршрут своих полетов через старые «поворотные пункты».
Вот почему я так люблю мое Лукоморье-Лебяжье и его окрестности.

Второй раз я оказался в Лебяжьем в совершенно другие дни и уже в совершенно ином обличье. Вечером 2 или 3 июля 1941 года из вагона тогдашнего парового пригородного поезда, среди многих других моряков, слез один, с интендантскими шевронами на рукавах с серебряным, не при начальстве будет сказано, «крабе» на фуражке. Этот интендант Ш ранга был я. Высокое командование, аттестовав многих писателей по флоту, присвоило им интендантские звания. Почему интендантские – командованию лучше знать. Приказом командования, более близкого ко мне, интендант Успенский был совершенно резонно направлен на тот самый участок береговой обороны Балтфлота, о котором он так много говорил в вышедшем в свет в 1939 году романе «Пулковский меридиан». Теперь, выйдя из вагона и утонув чуть не по щиколотку в мелком чистом песке, интендант с недоумением озирался, где здесь «Штаб ИУРа», в который ему согласно машинописному предписанию, надлежало явиться. Спрашивать путь у кого-либо из встречных тогда, в первые дни войны, казалось недопустимым, но уследив за тем, что подавляющее большинство прибывших моряков, наискось пересекши рельсы, исчезают в улице (или отрезке шоссе), ведшем, по-видимому, к морю, я решил, что мудрее всего последовать за ними. Я был прав. Еще без привычки козыряя направо и налево, с тяжелым пистолетом «ТТ» на одном боку и с почти таким же тяжелым противогазом на другом, я углубился в эту улицу, между высившихся по обеим ее сторонам сосен, а не домов, перешел по утлому мостику бурно кипевшую под ним почти кофейно-коричневую торфяную речку, и – вступил в само Лебяжье.
Я не имею представления, как это место выглядит сейчас, Вы не можете знать, что именно видел я. Но я вам это сейчас расскажу.

Справа за мостом стояло небольшое здание – деревянное, дачного типа. Как выяснилось потом, там помещалась командирская »кают-компания», попросту «каюта»: оттуда выходили явно только что покушавшие представители плав- и политсостава. Мне пока что было явно «не сюда». На левой стороне шоссе, за одним или двумя домиками жилого вида, я приметил здание куда более сурового обличья. Оно было каменным, двухэтажным, и облицовка его была выполнена «под бетон». Мало того, на верхней ступеньке крылечка, у входа, стоял непоколебимого вида краснофлотец, годившийся мне в сыновья, но с автоматом (впрочем, возможно, еще и с винтовкой) на груди или в руках. Вот сюда мне явно и было нужно. Краснофлотец многократно прорентгеноскопировал глазами и мое «предписание» и мою реальную личность. Потом он приветственно улыбнулся: «К полковому комиссару!» — кивнул он в сторону лестницы за спиной. Дверь в кабинет. Надпись: «А.В.Медведков». «Стук-стук!» Низкий бас: «Входите!». Навстречу мне из-за стола поднялся действительно полковой комиссар и воистину – Медведков – грузный, слегка нахмуренный, но в то же время совершенно добродушный…
— Здравствуйте, товарищ интендант. Каким ветром вас ко мне занесло?
— Разрешите доложить, товарищ полковой комиссар, что хоть я и интендант, но я же и писатель. И направлен к вам в политотдел ИУРа. Лицо полкового расплылось в приветственной улыбке.

— Писатель? Это – дело другое…Скажите – писатель – достань воробышка! Вот не знал, что такие писатели бывают. Сейчас я вас направлю, куда с дороги нужно… Дзюбайло! Проведи товарища писателя в редакцию газеты… По любому вопросу – ко мне!

Так, второго или третьего июля грозного 1941 года, я стал лебяженцем, «лукоморцем».
Писать о Лебяжьем 1941 –1943 годов надо или толстое ученое исследование, или большой роман. Или, на худой конец, поэму. Исследования мне, человеку гражданскому, не по плечу. Роман – «Пулковский меридиан» — я в меру своих сил и дарования уже написал. Бал мной написана и поэма-малютка о Красной Горке.
Так вот, что же теперь для меня Лебяжье? Воевать мне пришлось в разное время и в разных местах. Но ¾ моей военной литературы связано с Лебяжьем и его районом. Возле Лебяжьего старший Федченко, тогда еще подросток, присутствует осенью 1919 года при разгроме контрреволюционеров с Форта –т Фу в «Пулковском меридиане». Вокруг Лебяжьего «работает» с желдорпутей в 1941 – 1943 годах «Борис Петрович» — «Балтиец» со своим обожаемым экипажем, бронепаровозом «Челитой». Тут же, чуть южнее, на самой передовой действуют такие разные, как будто выдуманные, а ведь на самом деле увиденные в жизни «персонажи», как храбрейший из храбрых воинов «скобарь» Иван Журавлев и, неподалеку от него, вчерашняя школьница, «ворошиловский стрелок», а сегодня – снайпер с полуторами десятков «снятых» фашистов на счету – смешная и героическая Марфа Хрусталева. Это уже «60-я параллель», самый дорогой мне роман.

Два с лишним года я только на случайные дни вырывался из Лебяжьего, и то – куда? В блокадный Ленинград. С фронта – на «фронт в квадрате». И всякий раз кружным путем, через Горскую, через Кронштадт вернуться на ту главную улицу моего Лукоморья, которая, начинаясь от станции, упирается в нежное северное небо и светлое небо белых ночей, было для каждого из нас, лебяженцев, — счастьем: «Домой попали!».

Прощай, Лебяжье, статья кончается. Но и здравствуй: я рад, что много написал про тебя за свою жизнь.

Л.Успенский.

«Любовь моя — Лебяжье» 2005г.